Последний день
I
Мы сидели у неё на кухне и долго молчали.
Я, как обычно, чувствовал себя неуклюжим и неловким и всё думал, почему за всё время мы так и не нашли общего языка. Может, не надо мне было уезжать, когда у нас ещё только всё начиналось?
Юлия, однако, не могла долго усидеть на месте и подобно мне глядеть в одну точку, — то и дело вставала, перекладывала с места на место банки, кастрюли, подходила к окну, что-то будто высматривала в нём беспокойно, — но потом всё же опять садилась передо мной, напряжённо складывая руки на коленях. Потом она неожиданно вспомнила про соседского мальчишку, за которым ей поручили присматривать, и сразу же она убежала к нему, оставив меня одного. И действительно — молчание наше становилось уже невыносимым.
Её долго не было и, скучая, я выпил свой чай, не дожидаясь пока он совсем остынет.
В последние ночи я мало спал: однообразные мысли мои опротивели мне вконец, и я теперь попытался задремать, откинувшись в её, таком уютном, кухонном кресле, — она всё не шла, и уже не было сил ждать её… Я прикрыл глаза, а во рту ещё оставалась сладкая горечь её дикого земляничного варенья… Когда Юлия вернулась в кухню, я не заметил, но зато услышал её дыхание у себя за спиной… и её запах…
И тут произошло то, что я потом долго буду вспоминать, и магическое впечатление от происшедшего с годами не потеряет своего ни с чем не сравнимого места в моей небогатой на подобные впечатления памяти. Подойдя, чуть ли не подкравшись ко мне сзади и замерев надо мной, глубоко утонувшим в её продавленном кресле, она вдруг сверху нежно обхватила моё разгорячённое от бессонницы лицо своими долгими прохладными ладонями — слева и справа. Что это было — любовь или только жалость к назойливому дураку, воспылавшему к ней своей незрелой и пылкой любовишкой? Я не знал — и знать не хотел. Когда я неуклюже разыграл своё пробуждение, она уже сидела в кресле напротив, взгляд её — вопрошающий и в то же время утомлённо-скучающий — удивил меня и смутил. Не выдержав его определённости, которой я тогда всячески избегал, я принялся внимательно разглядывать дикие пупырчатые земляничинки в розетке, поблескивающей хрустальными гранями с крохотными искажёнными копиями кухонного окна.
— Завтра у меня последний день, — сказал я неожиданно для самого себя и хотел бы, но всё ещё не мог поднять прикованных к столу глаз.
Но она молчала.
Я услышал, как она нервно чиркнула спичкой, и только тогда взглянул на неё. Она курила, затягиваясь глубоко и часто, смотрела невидяще куда-то в сторону, красиво, как-то по-кошачьи прищуривая серые свои глаза. И, кажется, я только тогда окончательно понял, что я совсем не знаю её — такую, — за эти годы она превратилась в незнакомую, чужую мне женщину, потому и не понимал я её теперь.
Искурив пол-сигареты, она рассеянно сквозь клубы дыма взглянула на меня и спросила:
— Значит, уезжаешь? — и с притворным сожалением улыбнулась.
— Да. Послезавтра утром.
Она долго с силой вдавливала недокуренную сигарету в тонкое чайное блюдечко…
Я вздохнул и, хлопнув себя по коленям, поднялся. Надо было уходить, но я всё ещё медлил и переминался с ноги на ногу, не смея взглянуть на неё.
Наконец я выдавил из себя:
— Завтра… увидимся?
Она разделалась наконец с сигаретой и только тогда подняла глаза:
— Что?
Когда я повторил вопрос, она задумалась будто о чём-то далёком и постороннем, а потом, будто вспомнив что-то очень важное и боясь потерять тонкую нить заветного воспоминания, обречённо и машинально закивала, закивала…
Но на другой день дома её не оказалось.
…Уже давно пора было понять, что в квартире нет ни души, но я не унимался — давил и давил что есть силы на белую клавишу её музыкального звонка.
И, как оказалось, не зря — дверь соседней квартиры немного приотворилась и из-за неё показалась востроносая старушечья головка:
— Слышь, милок? Ушла твоя голубка… с апостолом своим убёгла! — проскрипела она, заговорщицки озираясь егозливыми глазками.
— Что-что-что?! — переспросил я и шагнул поближе.
Ехидная старуха тут же скрылась, испуганно прикрыв обитую дерматином дверь, но небольшую щёлку всё же оставила:
— Только что! Сама видела! Прямо перед тобой улетела расфуфыренная! С мужиком со своим!
Я шагнул ещё ближе, но дверь захлопнулась прямо перед моим носом.
Ах, только что?.. Понятно. Минуту пораскинув мозгами, я выбежал на мороз и торопливо огляделся. Куда бежать? Где искать? Я было обмяк, загрустил… А потом подумал: чёрт возьми, ведь у меня сегодня последний день! Неужели же вот так взять и уехать несолоно хлебавши?! Не-ет, голубчики, я ещё вам покажу почём фунт лиха…
И я метнулся в ближайший переулок — нет, здесь пусто. Я ринулся в другую сторону, другой переулок. Посмотрел вдаль — там их тоже не было… Рядом на остановке толпились люди, исходящие разгорячённым паром, и вдруг в этой толпе я увидел её — Юлию! Надо же, Юля! Я возликовал, бросился к ней… Но тут к остановке устало подрулил дребезжащий всеми своими натруженными сочлененьями «Икарус», встал, зашипел, створки жёлтых дверей отворились, и безразмерная толпа отчаянно ломанулась сквозь узкие врата этого измызганного, похожего на побитую консервную банку, кособокого транспорта в его тесное китовое чрево, жадно поглотившее и её, и меня вслед за ней. С диким скрежетом инфернальный водитель воткнул своим всё уже изведавшим рычагом первую передачу, втопил педаль газа в пол, и жёлтое нездешнее чудище, подёргиваясь и спотыкаясь, неохотно тронулось-таки с места. Повертев головой, я быстро обнаружил Юлию в битком набитом автобусе. Она была вся какая-то другая — и даже совсем близко, на задней площадке, как и я… Только она прижалась спиной к заднему окну, а я застыл раскорякой, зажатый толпой у места кондуктора.
Бородато-патлатый хлюст, бережно окружал Юлию своими руками, с силой выгибал свой хребет и отклячивал зад, отвоёвывая у напиравшего демоса комфортное пространство для хрупкой девушки своей, да ещё и покрикивал при этом не без пафоса:
— Граждане, нельзя ли полегче напирать?!
Боже мой, как она на него смотрела! — запрокинув просветлённое лицо и так и лучась плохо скрываемым восторгом.
А он-то! — и впрямь апостол: сухой и тощий, жидкая бородёнка неухожена, неопрятна, безумно растрёпанные патлы нелепо торчали в разные стороны, на узких плечах видавшая виды туристическая ветровка, а впалый подбородок подпирал хемингуэйевский свитер грубой вязки… Обидно мне стало, что так восторженно смотрит она, моя Юлечка, на этого помятого доходягу. Уж я-то от неё такого взгляда не удостаивался…
Однако пока ехали, я подуспокоился, смирился с неизбежной судьбой и тут заметил рядом с ними Женечку — младшую сестру Юлии, — что к этому времени подключилась к их щебетанию, и теперь втроём они подхохатывали ещё беззаботней, ещё веселее — такого открытого смеха я от Юлии, признаться, прежде не слыхивал.
А я-то, дурак, всё думал, и чего это я от неё добиваюсь? Теперь-то уж мне ясно было чего: вот этого самого — и взгляда, и смеха…
Не любила она, выходит, меня никогда…
Взять бы мне тогда, да и выйти на ближайшей остановке. Чего уж там было теперь выяснять, и так всё было видно. Однако ж я не вышел, а, растравляя свою взрастающую изнутри ревность, так и впился в них гипнотизирующим взором, пытаясь всё-таки заставить её, мою Юленьку, повернуться ко мне бесстыжим лицом и, может быть, устыдиться, что она так со мной поступает. И это мне в конце концов удалось — она медленно обратилась ко мне…
Поначалу она будто бы смутилась, но потом во взгляде её проступила непримиримая твёрдость и решимость послать меня куда подальше. Она мне даже не кивнула. А, будто сбросив с себя незримую пелену моих телепатических чар, отчаянно тряхнула головой и снова обратилась к своему тщедушному пилигриму, хотя и не могла уже больше щебетать с ним так же беззаботно, как раньше… Впрочем, я, возможно, опять обольщался — так же, как делал это и тогда, когда полагал, что нас с ней связывает что-то очень серьёзное. Теперь я был снедаем ревностью и чёрной завистью всеми презираемого изгоя…
Но вот на одной из остановок они протиснулись к выходу, я — за ними.
И как только вышли, я вдруг снова увидел заметившую меня Женечку, что поначалу вроде бы удивилась, но, быстро сообразив что к чему, скоро уже делала мне ободряющие знаки и зазывные жесты руками. Зная, чего я натерпелся от её старшей сестры, она, должно быть, меня пожалела…
Мы с ней были давние друзья, с самого её детства; теперь она училась в десятом, выпускном классе и, пожалуй, ничем уже не уступала сестре, а в чём-то, может быть, даже её опережала — в наивности, например, и внутренней чистоте…
Я тут же её догнал, лишь только она приотстала от счастливой парочки, после чего мы своей, дублирующей, парочкой уже неотступно следовали за Юлей и её непрезентабельным хмырём.
А ведь это был мой последний день — последний день моего отпуска. И завтра я умчусь уже в чужие, запредельные для здешних мест края: билет куплен, чемодан собран.
Мы с Женечкой шли сзади, а они впереди веселились и дурачились от души: перебегали от дерева к дереву, трясли их остервенело за стволы, отчего сверху сыпался на них волшебный занавес блескучего инея, а они, задравши головы, прыгали под ним одичало и гоготали, как лошади…
Уже начинало темнеть, и вдоль улицы тихо зажглись на столбах жёлтым светом уютные фонари, делая зимнюю стужу менее суровой и беспощадной. Снег под ногами скрипел ещё сильнее и резче. И хоть мороз пощипывал уши и нос, я его почти не замечал.
Вошли в какой-то дом, поднялись по лестнице то ли на два, то ли на три этажа. Когда мы с Женечкой настигли преследуемую парочку перед входом в одну из квартир, Юля вдруг заохала-заахала, будто только теперь заметила моё присутствие, и стала знакомить меня со своим новым напарником — апостолом…
У него было странное имя — Нил.
Смахивая с лица и плеч тающий иней, он помпезно объявил, что, дескать, он родом из Египта, и добродушно рассмеялся, протянув мне свою сухопарую, но на удивление крепкую руку. И мне пришлось её пожать. Было похоже, что он не видел во мне соперника. И это было обидно.
Помимо нас в эту квартиру явилась ещё добрая дюжина гостей, которых встречали ярко-рыжий — мелкими кудряшками — подвижный парень со своей женой Асей, толстухой-веселухой с ярко накрашенными губами и грубо подведёнными тушью глазами.
Ася приглашала всех в прихожую, помогала снять верхнюю одежду, а егозливый кудреватый муженёк — все звали его Гогой — ей всячески мешал, лез целоваться, обдавая всех стойким похмельным перегаром. Жена беззлобно на него покрикивала, журила за то, что тот, «выпивоха несчастный», не просыхал со вчерашнего дня…
Хозяева приглашали гостей вглубь квартиры, к празднично накрытому столу, за которым выяснилось, что собрались по случаю возвращения Нила из экспедиции, — щекоча моё ухо, Женечка нашептала мне, что он океанолог.
Поднимали бокалы за удачное завершение намеченных экспериментов, за общего друга-мореплавателя Нила, по которому все здесь, дескать, очень соскучились… Потом устроили танцы — вкруг стола. Я принципиально не танцевал — сидел, надувшись на весь белый свет, угрюмо уткнувшись в свою тарелку, что колыхалась в отблесках разноцветных свечей, — псевдоантикварный канделябр царственно возвышался над столом…
Хотя нет, вру — один разочек станцевал: а когда вся компания, задирая ноги, резво прыгала на пятачке между отодвинутым столом и телевизором, а рыжий Гога выкрикивал нечто ретроновомодное — «аллилуйя!» и «ой, мама моя, мамочка!», — тогда-то передо мной и объявилась вдруг юная и запыхавшаяся Женечка (это лёгкое задыхание очень шло ей тогда), схватила меня за руки и потянула, потянула…
И, уж конечно, я не мог удержаться, да и как было отказываться, ведь Женечка так напоминала теперь мне мою прошлую Юлию: почти тот же открытый взгляд, та же почти стремительность, те же почти длинные и русые, ещё не остриженные под мальчика (весьма искушённого мальчика) волосы…
Кстати, в самый разгар пляски рядом со мной неожиданно оказалась она, Юлия, и, заметив мою насупленную мину, бросила ободряюще:
— Не грусти, ладно?
Что мне было на это отвечать? Я только и сделал, что пожал плечами. И уж потом больше не поднимался со своего места за столом — сидел, как прикованный: легко сказать «не грусти»…
Догадавшись о моём пристрастном отношении к Юлии, Нил теперь всё чаще взглядывал на меня. Но странными казались мне эти взгляды — не соперника, а собрата. С какой-то даже светлой надеждой он стал на меня посматривать. Разгадка этих таинственных взглядов ждала меня позже.
Напрыгавшись до изнеможения, все снова собрались за столом и, устало отпыхиваясь, молчали. И даже разгорячённый танцами Гога, попытавшись было что-то прокричать, уронил буйную голову на грудь и затих. И засопел, пуская слюни и сопли.
Дебелая Ася тут же принялась хлопотливо извиняться перед дорогими гостями за несуразного своего муженька, но те с нарочитым возмущением замахали руками: мол, что ты, что ты, Ася, какая ерунда в самом деле…
Тогда она привычным движением взвалила Гогу на свою согбенно-выносливую спину, и, размеренно покряхтывая, отволокла его в соседнюю комнату — отсыпаться: никто не успел ей даже помощь предложить, так ловко и быстро она всё это проделала.
— А что это мы скучаем? — вдруг задорно вопросила Женечка устало притихших за столом гостей, уж она-то, конечно, совсем не устала. — Может, во что-нибудь поиграем?
— А что, это мысль, — сказал Нил, закуривая, и вдруг закашлялся низким, грудным кашлем — аж до слёз.
Юлия взглянула на него с тревогой…
Откашливаясь, Нил отчаянно вдавливал сигарету в тарелку с остатками еды, а потом вытер слёзы носовым платком и внимательно оглядел присутствующих:
— Итак, господа-товарищи, во что же мы будем играть?
Юлия почему-то с прежней болезненной тревогой продолжала наблюдать за Нилом…
— Может быть, в фанты? — поёрзав на жалобно скрипящем стуле, робко предложила миловидно-полноватая Нина, бывшая Асина одноклассница.
Нил отрицательно замотал головой:
— Не-ет, это слишком старо… Это, Ниночка, буржуйская забава, декаданс…
— Нил! Нил! — это Женечка подпрыгнула на месте, где на неё снизошло озарение, которое она поспешила сообщить всем присутствующим, захлёбываясь от нетерпения: — Слушай, а давай будем рассказывать страшные истории! Кто самую страшную расскажет, тот и выиграл! А?!
Нил пожал плечами, а потом махнул рукой:
— Ну что ж, пожалуй, это было бы небезынтересно, — и, оглядев присутствующих, спросил: — Кто же тогда у нас начнёт первым?
И тут у меня наконец прорезался голос:
— А что… А что если мы немного уточним… Ну, понимаете… Я хочу, чтобы мы не анекдоты какие-нибудь, не чужие истории рассказывали, о которых слышали от кого-то когда-то… А чтобы о самих себе, о своём сокровенном, понимаете?..
— Как это? — с глуповатой улыбкой на прекрасном лице удивилась юная Женечка.
— Понимаешь…
Тут непонятно откуда раздался пронзительный звонок, и я осёкся на полуслове. — Ой, телефон! — пискнула вернувшаяся Ася и, грузно топоча, убежала в прихожую.
— Ну что там? — спросила её Юля, когда та вернулась.
— Да дружки это его, моего… — и Ася махнула отбеленной пергидролью шевелюрой в сторону комнаты, где сном праведника беззаветно дрых её благоверный, — снизу, из автомата звонили… Трояк просят, на ночь глядя, алкаши проклятые! А у меня последний остался до аванса… Да ну их! Когда только это всё кончится?!
— А что? — обрадовался Нил. — Это и впрямь ведь страшная история — последний трояк… А что ж они, бедняги, сами сюда не поднимутся?
Ася тут же повеселела, торжествующе поводила туда-сюда могучими плечами:
— Да боятся они меня!
— А-а, тогда понятно… — и тут участливая улыбка слетела с его лица. — Последний трояк… — проговорил он задумчиво и даже хмуро, а потом вдруг тут же обратился ко мне: — Ты же ведь этого хотел, правда? Чтобы интимно и конкретно?..
— Что-что? — не понял я: я вообще мало что теперь понимал, чуя за словами Нила совсем другой, неведомый мне смысл.
— Я так понял, ты как будто хотел, чтобы мы не о чём-то постороннем и отвлечённом, а о личном, о своём поговорили, о том, что каждого из нас персонально однажды устрашило, испугало и даже, может быть, изменило всю жизнь… Так?
— Возмо-ожно, — протянул я, пожимая плечами.
А Нил продолжал:
— Всё ведь относительно. Для кого-то и последний трояк может оказаться вдруг ужасной ситуацией. Да-да, не улыбайтесь. Вот, к примеру, у ребёнка отняли игрушку, и он заплакал, почему? Потому что лично для него, для этого ребёнка, это и в самом деле страшная история, а сторонний взгляд её такой не только не посчитает, но и внимания даже, возможно, никакого не обратит… на это несчастье… О чём то бишь я?
— О моём трояке… о последнем… перед авансом… — промямлила Ася и смущённо улыбнулась.
— Завтра неизвестно что, а сегодня последний день с последним трояком в кармане! — победоносно выпалила Женечка.
— Да, Женечка, верно, последний день… Так вот. У каждого может быть этот свой самый страшный, самый последний день. Когда навеки кончается что-то одно и начинается что-то совсем другое, или и вовсе не начинается…
— Нил, ради бога… — взмолилась вдруг Юлия, нахмурившись.
— Нет-нет, постойте, я хочу вам рассказать о своём самом последнем дне, самом последнем в жизни, каким я его представляю.
Юля попыталась ему помешать, схватила его за рукав и стала дёргать методично… Но Нил твёрдо отодвинул её руку жилистой ладонью и, как-то мрачно вдохновляясь от каждого своего слова, продолжал говорить всё более и более уверенно — так, что вряд ли кто мог теперь остановить этот его странный рассказ.
II
Честно говоря, я много обо всём этом думал. Представлял себе свой самый последний день, последний в жизни.
Знаешь, Женечка, это и в самом деле страшная история. Но ты не бойся, ладно?.. Ну вот и хорошо.
Так значит, вот вам мой последний день. Не судите строго, господа-товарищи, но так уж я его себе нафантазировал. Знаете, мне даже кажется, что это уже было со мной когда-то… в другой жизни…
Так вот. Перед этим последним днём я буду долго и нудно болеть. Меня будут мучить дикие боли. И меня поэтому будут колоть сильными обезболивающими препаратами, ну вы понимаете… Но потом, в самом конце, я думаю, наступит некоторое облегчение и меня отпустят домой.
И вот, допустим, где-то неделю назад моя измученная жена приволокла меня домой. Да, измученная, измочаленная, подурневшая из-за этой моей болезни вконец…
И вот, значит, просыпаюсь я утром этого своего последнего дня и слышу из-за кухонной двери приглушённые звуки, обычные кухонные звуки. Жена там что-то готовит, как обычно…
За окном ещё темно, и я вдруг начинаю сомневаться, что теперь в этом мире — уже утро или ещё только вечер? То есть я думаю, то ли последний день моей жизни настал наконец, то ли тянется ещё предпоследний… То есть тому, кому осталось жить с гулькин нос, каждое мгновение будет, казалось бы, на вес золота, ан нет — когда вся жизнь ушла на чепуху, то и последние часы чепухой обратятся…
Склоняюсь я над тумбочкой прикроватной, где лежат мои наручные часы, но в полумраке не могу никак разглядеть расположенье стрелок циферблатных. Я готов уже с досады взять и грохнуть этими часами об пол, но глаза мои, привыкнув к полумраку, успевают заметить, что нет ещё и шести, шести часов. Но чего шести, думаю я теперь, — утра или вечера?
Мне вдруг захотелось повернуться на бок, но ничего у меня не получалось… Звать на помощь из-за такой вроде бы мелочи я не рискнул, хотя мелочей для меня теперь не было…
Я бы мог, конечно, позвать на помощь, но только в совсем уж крайнем случае или в том сумеречном состоянии, когда за себя не отвечал. А сейчас я хоть и с трудом, но всё ещё себя контролировал. Поэтому наполовину повернувшись на бок и прикусив край одеяла, я стонал от боли и от полнейшего бессилия — и дураку было ясно, что это максимум, на что я был теперь способен. От этого мне было и стыдно, и горько.
Потом боль наполовину меня отпускает, и я непроизвольно перевожу взгляд на стоящую неподалёку раскладушку, — после моего возвращения из больницы жена почивала отдельно, видимо, для того, чтобы не мешать мне болеть, болеть в своё удовольствие, болеть на всю катушку, болеть до победного конца, до победного торжества той неизлечимой заразы, что поселилась во мне в одной из южных акваторий…
Так я иногда язвил над собственным положением, потому что будучи незавидным, оно ведь было и ужасно несправедливым, ведь я не был замечен в порочащих связях, вёл здоровый образ жизни, блюл гигиену и тэ-дэ…
Когда, нечем себя занять, чтобы хоть как-то отвлечься от изматывающей боли, в голове поневоле крутятся самые разные, а подчас и совсем несуразные, мысли, и одна из них рано или поздно овладевает сознанием. Так я однажды пришёл к выводу, что жена принимает меня за самого настоящего разлагающегося мертвеца, за неприглядный живой труп или резиновый манекен из помойки, или налитый зловонием пузырь, что вот-вот лопнет, ежели ткнуть в него неосторожно, и тогда вонючая зараза брызнет наружу фонтаном…
В больнице я был настолько поглощён своими нечеловеческими болями, что внешний мир для меня тогда не существовал, — но теперь я мог уже кое-что замечать из того, что происходит вне меня, поэтому только по возвращении домой я заметил, как сильно и необратимо постарела жена. То последнее в ней, за что я мог ещё любить её как женщину, исчезло в ней теперь совсем. Вот она-то уж точно стала для меня, доходяги, ходячим мертвецом. Нет, она, конечно, была ко мне крайне внимательна и делала всё, что требовалось, но таковой вполне могла быть и любая прилежная больничная сиделка. Но что было делать? Она, бедняжка, не в силах была заставить себя любить меня как прежде, ведь меня прежнего уже не существовало на свете. И я, конечно, понимаю, что прежде чем я умер, она успела изрядно из-за этого перестрадать.
В её неподвижных глазах я видел отражение моей скорой смерти и молчаливое желание, чтобы та пришла ещё скорее, и уже одно это отбивало у меня всякую охоту радоваться жизни в те редкие моменты, когда боль на время покидала меня, и общаться с женой, без которой я был совершенно беспомощен, но когда видел её, убеждался в этом ещё нагляднее и невыносимее.
Поэтому пришло время, когда она стала меня смертельно раздражать. С каждым днём мы всё меньше разговаривали друг с другом. Она по-своему пыталась как-то бороться со своей брезгливостью, но в итоге всё-таки устала, видимо, бороться и смирилась с собой и общей нашей судьбой, и больше уже ни о чём со мной не говорила — и я тоже умолк… Мы оба утонули в полнейшем молчании, за которым должна была последовать уже иная — самая последняя — тишина.
Но вчера произошло великое для меня событие. Вчера пришло письмо от моего взрослого сына. А к нему был приложен слегка помятый листочек из тетради в клеточку с контуром ладошки моей трёхлетней внучки. И от этого я испытал такое счастье, такой всплеск энергии жизни, энергии света, что впервые за многие годы мне удалось заплакать, мне стало намного легче, во мне уже забрезжила какая-то надежда… Жена, сволочь такая, пыталась отнять у меня этот мой листочек, но я не отдал его, я отвоевал его для себя, схватился за него, как за спасательный круг. И теперь он лежит у меня под подушкой, и я ещё не раз достану его оттуда, ещё достану, чтобы полюбоваться, чтобы напитаться соками жизни бессмертной, — ей ведома протеичная изменчивость метаморфозы, но неведома смерть…
За окном уже заметно просветлело. Значит всё-таки утро…
Залётная муха жужжит. Скоро весна…
Жена растрёпанной головой выглянула из кухни, немигающее смотрит — проснулся ли. Убралась обратно, восвояси…
III
С тех пор прошло несколько лет.
Я вряд ли бы вспомнил обо всём этом, если бы не письмо, полученное вчера от Аси. Завтра бы оно меня уже не застало — мы с женой взяли отпуск и собрались к моим родственникам в Феодосию. Билеты куплены. Чемоданы собраны.
Так вот, Ася пишет, что несколько лет назад Нил, казалось, хоть и чудом, но был спасён. Однако утихшая было болезнь через месяц-другой возобновилась с прежней силой, и в какие-нибудь две недели Нил весь совершенно высох и в результате скончался.
Юля, — пишет Ася, — в страшном горе, ведь они, Нил и Юля, только недавно, в те самые месяцы его выздоровления, поженились… Юлия теперь сама в больнице и угасает прямо на глазах, врачи не в силах ничего поделать, — жизнь её, её и Нила, будущего ребёнка теперь в опасности… Ася просит, чтобы я бросал все дела и немедленно приезжал, если мне ещё дорога Юлия, моя давняя любовь… Через год после того последнего вечера у Аси я женился и навсегда обосновался в том городе, где проходил тогда свою офицерскую службу и где обзавёлся выгодными связями. У меня родилась дочь Аля. У меня неплохая — улучшенной планировки — квартира. Престижная работа. Вроде бы грех жаловаться. Но со временем любовь ушла, завяли помидоры, мои отношения с женой разладились вконец, хотя я, признаться, с этим смирился, махнул на них рукой — подрыгался, подрыгался, да и махнул!..
Я научился ценить неброские тихие радости, уют, покой, приятный интерьер, я полюбил вечернюю дрёму перед телевизором под коньячок с разносолами или под настоечку из выращенных нами на даче ягод крыжовника, смородины, вишни, кизила, какую собственноручно изготавливал по осени…
Я изрядно раздобрел, обрюзг, а по правде сказать, освинячился.
Невероятно, но Евгения (жена моя) до сих пор ещё любит меня по-настоящему (я разлюбил, а она не успела) — она, оказывается, положила на меня глаз ещё тогда, когда у нас с её старшей сестрой всё ещё только начиналось. А вот я… Когда Юля ушла от меня к Нилу, этому пропахшему ветрами странствий морскому волку, я переключился на Женечку, ведь она так была похожа на сестру…
Эта подмена всё и погубила. Хотя именно на ней всё поначалу и держалось. А потом… Потом за каждой узнаваемой милой приметой, за каждой чертой облика и характера, как из-под земли, вырастала чуть ли не полная её противоположность. С каждым днём, с каждым годом этих примет-зацепок оставалось всё меньше и меньше, и в результате на сегодняшний день их не осталось совсем. Да и, помимо моих субъективных разочарований, сама Евгения уже мало чем напоминает ту былую стройную девицу с огромными лучистыми глазами, ту стремительную, порывистую непоседу, застывшую на фотографиях в их домашнем альбоме в подспудном недоумении, за что её, крылатую, пригвоздили к вечной неподвижности средь прочего архивного барахла на антресолях…
А на самом деле всё банально и просто — она всего лишь повзрослела, из девочки, из нимфы превратилась, окуклившись, в тётку, обычную тучную тётку навроде той Аси, что мне написала письмо, где просит, чтобы я снова ступил в те забытые воды, что давно утекли в никуда…
Но Женечка какова — она до сих пор ещё любит, любит меня! Даже такого омерзительного свинтуса, каким я стал незаметно для себя самого. Это, поверьте, очень приятно, очень лестно, когда тебя любят и любят просто так, ни за что, за то, что ты просто есть, каким бы ты ни был и каким бы ни стал, любят со всеми твоими тараканами и потрохами — заведомо, всецело и вневременно! Да, это, знаете ли, сладко и уютно, когда тебя вот эдак коконом нежного ненавязчивого обожания облекают, во всём стараясь угодить, всякое поползновение предупредить и с готовностью подставить не только плечо, но и всё что только можно и нельзя. Хотя временами это начинало раздражать, потому что я уже был пуст, как пробка, и не мог ей отплатить той же бесценной монетой.
Что ж, это весьма распространенная схема — один партнёр любит, а другой позволяет себя любить. Поняв, что выхода нет, я с этим смирился. И успокоился. Считай, что умер.
Что ж, с тех пор утекло много воды. Живой воды. Ася, вспоминая тот вечер, пишет, что Нил вовсе не был в тот раз ни в какой экспедиции, а лежал на обследовании в клинике, но чтобы никого не огорчать, его ближайшие друзья решили схитрить и объявить остальным гостям, что, мол, встреча посвящена возвращению нашего морского волка из очередного океанского путешествия… Ещё Ася пишет, что никогда раньше не думала, не гадала, что такая любовь, как между Нилом и Юлей, бывает на самом деле и что с недавних пор она стала всерьёз подумывать — а не развестись ли ей наконец со своим рыжим алкашом…
1985 
