9. Дуся и охотник
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, прозябала себе на перепутье трёх дорог под моросящим в преддверии всемирного потопа дождём, что застал бы проходящего мимо охотника Митрича врасплох, если бы его ушастая собака по кличке Огонь не обладала удивительным чутьём, позволявшим ей брать след искомого зверя и в более пагубных погодных обстоятельствах…
Да, любезный читатель, настала унылая осень: жучки, комары, червячки, зверушки полевые и лесные, птицы большие и маленькие не на шутку задумались как им быть и что им делать, когда наступят злые холода, когда на землю снизойдут снега и будет кушать нечего почти…
Так вот. По осеннему, жухлому полю широким, хозяйским шагом проходил охотник по кличке Митрич с весёлой ушастой собакой по кличке Огонь, что носилась перед ним вольготными кругами в предвкушеньи гона и добычи, попутно обнюхивая брошенную кем-то тряпку, и окурок, и нелепую кособокую табуретку, и кротовью норку, и вдруг… И вдруг она учуяла враждебный след ужасного, хищного зверя, след волчищи по прозвищу Владимир Вольфович… И тогда, приподняв воротник своего балахона из допотопного брезента, помчался Митрич за волчарой, охваченный огнём древнейшего азарта…
А больной и старый волк, голодный и холодный волк Владимир Вольфович гонялся между тем за молодым, но уже окрепшим и вполне возмужавшим зайцем по имени Костя…
Терять бедному Владимиру Вольфовичу было нечего: либо он догонит и сожрёт полного сил ушастого красавца, либо сдохнет от голода, от холода, от язвы желудка, от усталости или, в конце концов, просто от старости.
Дело в том, что экологическая обстановка близ Энэнска, как и во многих иных местах, была тогда очень неблагоприятной, с зайцами в округе было негусто (Владимир Вольфович, бедный, уже и забыл, каков он, зайчатины вкус), так что сами понимаете…
Полузабытый заячий запах довёл Вольфовича прямо-таки до белого безумия, — напав на тёплый Костин след, волк рискнул отправиться в почти безнадёжную для себя погоню, ибо слишком уж мало радостей было в его беспросветной вегетарианской жизни, даже и вспомнить нечего…
А Костя — парень, знамо дело, не дурак — такие наплёл круги и петли, такие запутанные головоломки задал измождённому Вольфовичу своими слюновыделительными, своими упоительно сладкими следами, что у того, бедняги, аж голова закружилась в пьяном хороводе…
А Костя веселился от души, — знай себе, наматывал круги да усмехался в молодецкие усы, и не зря — в тот день он был в отличной спортивной форме, и бодрые мышцы его задних, толчковых, лап пели могучую песню олимпийского резерва…
Волк за зайцем, Митрич с собакой за волком — вот так они и петляли, будто в паровозики играли, по причудливым кругам, какие длинноухий Костя проделывал в роще и вокруг неё.
В конце концов, замотав волчару до последнего предела, Костя решил, что дело сделано, и умчался в дальний лесок, где водились у него давние приятели. А запыхавшийся Владимир Вольфович, мотая плешивой головой, мчался уже в обратную сторону — выбежал из рощи, увидел вдали что-то неопределённое (в глазах у него помутилось), подумал, что это и есть проклятый заяц, рванулся к нему, но… это был не заяц, а табуретка Дуся! Волк такого разочарования вынести не смог — увидел на миг ослепительный свет, упал — сердце больше не билось… И только тут его нагнал наш брезентовый Митрич, а нагнав, сокрушался искренно и честно, а посокрушавшись, вырыл кое-как в земле небольшую ямку и схоронил клыкастого беднягу, а схоронив, поставил крест и написал: «Волк обыкновенный, серый».
А хитроловкий Костя меж тем прибежал уже в дальний лесок, где, окрылённый спортивной победой, по уши влюбился в молодую зайчиху Настю и вызвал в ней ответные чувства: а там (чего тянуть!) и свадьбу сыграли — зайцы жили быстро и легко…
…Конечно, Митрич был в тоске и скуке, каковые хищно настигали его в сырые непогоды, когда в охотничьем его носу начинал заводиться препротивный насморк и в пояснице воцарялось заунывное нытьё. А потому — дабы взбодрить в себе былую охотничью резвость и раж, — кряхтя, нарвал несколько пучков засохшей травы, и, так как поблизости каких-нибудь дров особенно не просматривалось, взгляд его остановился на дряхлой табуретке с диковинным отростком на боку…
Ухватив табуретку за одну из её оконечностей, митрич выдернул её из земли и бросил в кучку пожухлой травы — Дусин отросток при этом обломился у самого основанья и, упав неподалёку, припал истоком к благодатной почве… и возжаждал от нея животворительного сока…
Трава намокла от дождя и никак не хотела гореть… Тогда, чертыхаясь, Митрич снял со спины свой небольшой рюкзачок, достал оттуда огромный бутерброд с колбасой, завёрнутый во вчерашнюю газету «Энэнская правда», развернул и, скомкав, подсунул газету под бедную дусю, и снова чиркнул спичкой: уголок газетный вспыхнул было, но шкодный ветерок его лизнул и — он сразу же потух…
Митрич негодующе зарычал: «Ч-чёрт, осталась последняя спичка»…
Дуся его не осуждала — ведь он совсем промок и хотел всего лишь немного погреться у маленького костерка. Она уже готова была принять смерть, сгореть быстро и легко, ведь она ничего не ждала, ни о чём не жалела и — своё отстояла давно.
Хорошо уже то, что мальчик её родимый вовремя пал в благодатную землю и, Бог даст, вопьётся в неё молодецким нутром, и пустит корешки, и взрастёт в конце времён могучим Древом Жизни до небес, и птицы будут петь в его роскошной кроне…
Наконец Митричу всё-таки удаётся запалить костерок — последней спичкой…
(Прощай, родная табуретка, ты всё исполнила дотла! Была древесною ты веткой, а нынче — пепел и зола…)
