7. Дуся и её сынок
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, жила в невиденье и неведенье — это трудно, но можно, ежели стоять навстречу небу, ничего не иметь, ни за что не цепляться, если быть, как не быть, но с небом заодно, которое знает и поэтому скрывает и покрывает собой всё сущее.
Жизнь — только всплеск, попытка, повод явить неявные черты ещё одних узоров, и миров, и всплесков, без которых этот мир вполне мог бы обойтись: а он может обойтись безо всего, и даже без себя самого… Жила себе деревянная табуретка — а могла бы и не жить. Но раз живёшь — на что-нибудь, глядишь, и сгодишься. Кому-нибудь, чему-нибудь, куда-нибудь, когда-нибудь…
Жизнь — только повод для воспоминаний: о древесности живой и цветущей, о ветвях, простёртых в небо навстречу радости и солнцу.
То ли от скуки бесконечного стояния в открытом поле, то ли по воле вольготных небесных стихий засвербил, зачесался — зажил в табуретке самостийной жизнью её неказистый побочный сучок. И Дуся опять вспомнила о своём давнишнем древесном прошлом, когда она была полнокровной частью живописного дуба, обладателя роскошных ветвей и листьев, какими он дышал, шумел и пел на всю раздольную округу.
…Не будь я деревом, думала Дуся, когда была деревом, я было бы травинкой, я росло бы себе из той же земельки-землюшечки, но было бы уже махоньким, низеньким, тоненьким, а вместо сотен и сотен листочков был бы у меня один — и листок, и стебелёк, всё сразу, — единой травинкою было бы я, а главное, я было бы таким простым, что проще не бывает! Букашки, таракашки и прочие козявки превратились бы для меня сразу в подробных и причудливых животных, с которыми я смогло бы тогда общаться на равных и узнавать от них всякие интересные новости из страны дремучих трав… правда, жизнь простых травинок слишком коротка — от весны до осени всего-то… к тому же по моему травяному полю может протопотать стадо ужасных огромных слонов, что если и не вытопчут меня до основанья, то напугать уж точно напугают если не до смерти, то до полусмерти, тогда оглохну я и навсегда забуду кто я есть на самом деле и что я здесь делаю, на этой земле, — нет, быть невзрачною травинкой слишком жутко…
Не будь я деревом, думала Дуся, когда была деревом, я было бы женщиной человеческой, я бегало бы по земле — по той же травке — куда бы мне было угодно: туда-сюда, туда-сюда, я бегало бы, бегало бы, а потом споткнулось бы вдруг о могучего мужика, который бы спал в разнотравье, протяжно храпя, раскинувши мощные ветви на все четыре стороны; он пахал, пахал да уморился, упал и заснул, а я об него споткнулось бы, а он бы и проснулся и увидел бы перед собою меня, женщину человеческую, и женился бы на мне, и нарожали бы мы с ним кучу маленьких детишек, если бы не стадо могучих слонов, которые протопотали по нашему семейному счастью и распугали всех детишек, да и мало ли опасностей в жизни женщины человеческой, не только ведь слоны…
Не будь я деревом, думала Дуся, когда была деревом, я было бы птицей крыльевстряхивающей, перелетало бы с ветки на ветку и, обретши глас певучий, распевало бы во всё горло свои небесные песенки, я взлетало бы выше самой высокой кроны, я смотрело бы на все деревья эдак сверху вниз и как бы говорило им: знайте наших, мы, семейство крыльевстряхивающих, можем подняться, чирикая, аж до самых облаков, нам сверху видно всё, ты так и знай, эй, проклятое дерево, эй ты, которое вцепилось мёртвой хваткой в свой жалкий кусочек земли, ты, которое не способно и шагу ступить ни влево, ни вправо, ни вверх, ни даже вниз, поэтому стой истуканом дубовым и маши своими корявыми ветками, трепещи своими жиденькими листочками, глядя снизу вверх на гордое семейство крыльевстряхивающих, это тебе только и остаётся — завидовать и трепыхаться… эх ты, дерево, дерево, не дано тебе прыгнуть выше собственной головы… эх, было бы я птичкой-невеличкой, взмыло бы я в высшие сферы и всё бы сказало всем этим жадно всосавшимся в землю деревьям, уж я ни минуты не сидело бы на месте, уж я бы избороздило поднебесные просторы вдоль и поперёк, уж я бы добралось бы до этих топочущих гигантов, жадно пожирающих едва взошедшую поросль наших лучших, наших сочнейших деревьев, уж я так прямо садилось бы на их толстокожие слоновьи спины и клевало, клевало, клевало бы их до тех самых пор, пока бы они не осознали всю пагубность своего разнузданного поведения…
Эх, не будь я деревом, думала Дуся, когда была деревом, я было бы обычной табуреткой, такой же, как вон та, что стоит себе на перепутье трёх дорог и в ус не дует, и не знает, какая она простая и гармоничная, да ещё и с четырьмя ногами заместо одной, есть чему позавидовать, а где-нибудь сбоку был бы у меня маленький такой сучок, который при случае напоминал бы мне о том, что была я деревом когда-то, разлапистым и шумным, а теперь я замечательная дубовая табуретка по прозвищу Дуся Иванова…
Жил да был себе на дряхлом теле табуретки невзрачный, маленький сучок, которого никто не замечал, а посему и не было никому до него никакого дела. А раз так, то никто в точности и не знал, не ведал, пророс ли из сучка малюсенький зелёный росток, или не пророс. Может, да, а может, и нет. Да это и не важно: важно, что мог пропасти, хотя бы и в чьём-то воображении. А значит вот-вот росточек из сучочка — смотрите! — прорастает, вот он, зелёненький и нежный, настырно выползает — видите?! — из сучка…
Табуретка погрязла в сырой земле почти по самое по сидалище, погрязла, размокла, соки земли в табуретку внедрились, добрались до сучка, солнышко, в свою очередь, светом своим взыгралось на табуретке, проникло в трещинки её сучка, и вот — пришёл волшебный час, когда сучок восторженно пророс весёленьким зелёненьким росточком, что и требовалось доказать.
Мхи и лишайники растут на камнях (и не только), травы и деревья продираются к свету сквозь кирпич и бетон, а из табуреткинова сучка пророс — покуда махонький — дубок, дополнительный, сбоку припёку, дубок, чудесное и чуткое дитя судьбы и солнца.
Так Дуся стала матерью.
