6. Дуся во чистом поле
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, беспомощная игрушка поднебесной судьбы, бесправная деревяшка, с которой всякий может сделать всё что угодно, а она и не пикнет даже…
Важно ли нам, что наша табуретка была когда-то кем-то изготовлена, допустим, каким-нибудь допотопным Карлом Иванычем Глюклихьляйном в часы старинного досуга, или же, допустим, в 1965 году гологоловыми спецпэтэушниками в их спецпэтэушных мастерских, где малолетние преступники перевоспитываются общественно-полезным трудом, важно ли нам, как оказалась сия табуретка в голом, чистом поле, на перепутье трёх дорог, допустим, с кладбища возвращался грузовик, в кузове которого находились три табуретки, на двух из которых до того стоял зарытый теперь уже гроб с лежащим в нём трупом дедушки Петрова, а на третьей сидел человек, который этот гроб придерживал рукой, чтобы тот не упал, когда грузовик наезжал на очередной ухаб, и вот, допустим, на обратной дороге, после зарытия гроба, грузовик попадает в серию особенно больших ухабов, его несколько раз сильно встряхивает, отчего одна из табуреток выпрыгивает из кузова и падает прямо во чистое поле, допустим, каким-то одним своим боком, а грузовик уехал навсегда, и осталась табуретка одна во чистом поле лежать на своём боку, а тут проходил, допустим, какой-нибудь пастух со своим то ли бараньим, то ли коровьим стадом и взял да и поставил потерянную табуретку на её четыре ноги, сел, допустим, на неё, посидел, да и пошёл себе дальше со стадом своим неторопким, пошёл, пошёл и ушёл навсегда, и осталась брошенная всеми табуретка стоять на перепутье грунтовых дорог, осталась такой, какой мы, допустим, её и застали.
Плыла себе Дуся под облаком неспешно и раздумчиво, а облако неспешно и раздумчиво плыло себе над заскорузлой табуреткой, и так они плыли, соревнуясь меж собой кто первым заплывёт за горизонт — незнаемый и тайный… За горизонт, где всё — всему подобно: пышное облако — пышной кроне древа, древо — табуретке, табуретка — облаку…
Убогая табуретка, забытая людьми и Богом, сиротливо и кособоко восстояла в голом поле у скрещенья диковатых пыльных дорог, прихотливо петляющих на неоглядном просторе от горизонта до горизонта. Вкруг ея стихии круговертились лихие, разудалые, неуёмные…
А тут как-то подходит к этому перепутью человек, путник, странник и видит — стоит перед ним пошарпанная деревянная табуретка, стоит и всё. И больше ничего. «Хм, странно, — думает странник, — чего это она здесь стоит? С какой стати?» Стоял путник, стоял, а потом обошёл, осмотрел табуретку со всех сторон и решил: сяду-ка я на неё, посмотрю что будет. Сел и сидит. И смотрит в покатораздольную даль. А между тем начинало темнеть. Близилась, близилась долгая ночь. А странный странник всё не уходил, всё продолжал и продолжал сидеть, и только время от времени закидывал ногу на ногу — то справа налево, то слева направо… Видно, какая-то мысль захватила его на этом столь неожиданном перепутье, какая-то непреднамеренная дума продырявила мозги…
Путник, в конце концов, выбрал себе свою единственную дорогу, ступил на неё и потопал, вместе с ней петляя, вдаль. А Дуся уйти никуда не могла, поэтому осталась стоять там, где стояла.
И так, стояла Дуся в чистом поле, в ус не дуя. Дождь её поливал, снег засыпал, ветер обдувал, солнце палило, но ничто не могло нарушить её свободного, её божественного спокойствия, всё ей было что в лоб, что по лбу, хоть бы хны и трын-трава. И тем прославилась она на всю бескрайнюю округу, где о ней прослышали червячки, кузнечики, комары да мухи, бабочки да кроты, хомяки да птицы — большие и маленькие. А прослышав, приползали, прибегали, прилетали они к заскорузлой табуретке, рассказывали ей про свои беды-несчастья и молили её, невозмутимую и божественную, чтоб она одарила их капелькой вольготной своей благодати…
Птицы ещё — хлебом их не корми — любили посидеть на задумчивом её челе, отдыхая и оглядывая просторные и бездревесные почти поля, и ничего при этом не говорили, а возвышенно молчали, будто они и не птицы вовсе, а монахи шаолиньского монастыря…
…Табуретке тяжело на свете жить, но камню, но булыжнику придорожному ещё тяжелее. Вон он, стоит (или лежит?) неподалёку… Как-то во сне Дусе, слившейся с космической беспредельностью, привиделся (прислышался) его, булыжника, диковинный рассказ…
— Это я. Привет!.. Лежу себе, никому не мешаю. Лелею свою независимость. Лелею своё молчание. Спорить со мной тяжело. Да и не нужно. Кто хочет, пущай думает, что я дурак. Мне же лучше. Больше независимости опять же. Дескать, какой с него спрос, с булыжника. А мне это и на руку. Хотя ни рук, ни ног — что ж — нетути. Тем лучше. Какой спрос с безрукого да безногого. Вот и ладно, вот и хорошо. Идите своей дорогой, идите куда шли. А я помолчу вам вслед, так помолчу, что застолблю навечно в вашей башке кусочек своего пространства, после чего вам уже не отделаться от меня, ребятки, как бы вы ни брыкались. Уж я таков. Уж я заставлю вас вспоминать обо мне время от времени. Вы пройдёте мимо, уйдёте по своим делам, но придёт время, и я всплыву со дна вашей памяти эдаким увесистым поплавком, а вы спросите себя удивлённо: и чего это я вспомнил вдруг этот проклятый булыжник. А ничего. Просто так. Как-то. Это уж моё дело, почему я всплыл. Такова моя власть. Молчи, скрывайся и таи. Никто не слышит наши первозданные, наши смутные молчаливые голоса, что копошатся в нас подспудно. Мы — травы и булыжники, дерева и кирпичи — мы, говоря по-вашенски, акыны и ашуги. Поём что видим. Без прикрас. Вот давеча седобородый мужичок прошёл с авоською, набитой стеклотарою, в руке и на меня уселся отдохнуть — снял кепочку кургузую свою, и ей обмахивал он чахлое чело. Старик сбирал в полях пустую стеклотару. И, посидев, пошёл её сдавать. Потом бежала драная дворняга и, завидев мою крутолобую фигуру, подбежала, подняла надо мной свою заднюю лапу и окропила меня своей мочой, границу помечая ареала. И я ответил: спасибо, дорогая. А что мне оставалось делать. В месте моей дислокации пыльная полевая дорога делает некий такой заворот, и я служу как раз при этом завороте. Слежу ход машин и светил. И зверушек различных. Н-да. Вот так. Что ещё. Да. Бежала мимо лёгкая девчонка и, надо же, такая стрекоза, разгадала мою глубоко сокрытую сократовскую самость, подмигнула мне лукаво и произвела меня в луговые королевичи, возложив на мой могучий булыжный лоб голубенький венок из васильков, на что я молчаливо прошептал: спасибо, дорогая. Вот так. Так-так. Прогрохотал дебильный грузовик, обдав меня горячей толщей пыли. А когда сия пыль осела восвояси, транзитный жук июньский передохнул мгновение на моей оголённой макушке, макушке, открытой ветрам и пространствам. Стихии — дожди и снега — мою осеняли башку. Собственно, я и есть сплошная башка. Ничего кроме. Усекаете? Так-то вот. Так-так. Об чём речь. Я ничего не жду. Что дождь, что снег, что пыль, что грязь, что жук, что мужик — всё для меня едино. Разрешите представиться, Булыжник. Опосля моего поворота дорога проваливается в некую такую яму. Потом подъём. Потом просторное поле, засеянное наполовину рожью, наполовину овсом. Потом крохотная извилистая речка. А там и до горизонта чем-нибудь подать. Не рукой же. Вот и я говорю, день и ночь, сутки прочь. Ночью я вижу огни пригорода, а с верхотуры на разговор со мной нарывается летучий булыжник луны в лоскутном оперении звёздных россыпей. Вот и я говорю, что всё идёт своим чередом. Солнце всходит и заходит. Травинки и кузнечики щекочут мне бок. Всякие люди, всевозможные собаки и кошки проходят мимо — туда, сюда, туда, сюда… Здорово, ребята! Вот он, атлет, культурист, опять вышел в поле. Побегал. Размялся. Подходит ко мне. Вот и я говорю, амбал, бугай эдакий. Эй,эй, куда хватаешь! Меня не так-то легко поднять. Что, слабо? То-то же… Иди отсюда, бугай безмозглый. У-ух! Поднял всё-таки меня над головой! И земля уже далеко внизу. А там, внизу… Боже мой, там растёт трава, цветут цветы, букашки махонькие прыгают. Я почти уже как солнце, как луна! Ой, страшно, страшно мне, дух захватывает…. Эй ты, бугай, положь меня на место, я боюсь!.. Но что со мной? Куда бросаешь, сволочь?! Ах! Брякс! Чмакс! Ой, мамочка, что ж делать мне теперь с собой, когда я раскололся пополам. Помогите, спасите!.. Но некому спасти. Некому спасти. Некому. Некому. Что ж, куда же, к чему… Ну что, ну что… Как же теперь… Вай-вай-вай. Боже, зачем ты меня оставил… Нас оставил. Как теперь жить, как быть. Лежал себе тихо, мирно, никого не трогал. Лежали себе, никого не трогали. Что ж это такое, нас что, теперь целых двое? Как это понимать? И кто теперь всё это наблюдает — я или я, он или он? И где теперь это «я» и это «он»? И кто из нас теперь первее — я-один или я-два? Какое-то, ей-Богу, раздвоение личности. Значит была личность, монада? И кто это всё выкладывает, кто рассуждает, какая из половин? Или обе? Чёрт побери, полная неразбериха… Но может быть, теперь возможен диалог? Попытка диалога? Одна голова хорошо… А две? Но разве прежде, до раскола, диалог был невозможен? А не испить ли нам кофию, спросила графиня. отнюдь, ответил граф. М-да. Раскол державы. И, как следствие, передел мира. Летел себе, как неопознанный летающий метеорит, и думать не гадал, что упаду на махонький такой камушек краеугольный, каковой и стал причиною раскола. Летели себе и не думали, не гадали… Проклятый культурист. Что ж теперь делать, будем жить напополам, двумя, значит, булыжниками.
— Здорово, булыжник!
— Здорово, коль не шутишь!
— Будем братьями теперча.
— Значит будем.
— Небо над нами синё…
— Травка вокруг зелена…
— И цикады, слышь, верещат.
— Слышу, как не слыхать.
— Вишь, мужик по дороге идёт.
— Вижу, как не видать. В кепке.
— Да с бородой.
— Знамо, с бородой. А ещё с авоськой.
— Правильно. А из неё скрозь дырочки товар выглядывает разный.
— Верно. Хлебца кусок да селёдки хвосток.
—Да винца бутылёк.
— По дороге дед пылит да махоркою дымит.
— А мы с тобой об ентом разговариваем…
