3. Дуся пошла на дрова
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, которая, оказывается, совсем не умела ходить, но зато она умела — изредка — летать (это помимо думанья и сногляденья). Во всяком случае, она думала, что так ей мыслительно мнилось, или же сомнительно снилось (неважно).
Расставшись с потусторонним шкафчиком, Дуся на время потеряла сознание, а когда пришла в себя, то поняла, что для неё начались предсказанные им испытания.
Она лежала в беспорядочной груде дров, ящиков и покалеченной мебели, которой предстояло сгореть в жертвенном пламени ненасытной печи. Судя по всему, лежала уже давно и, чтобы не думать о смерти, развлекала себя и близлежащий шкаф с оторванной дверцей и дыркою в левом боку разудалыми байками о своих небывалых похождениях (разумеется, мысленно):
— Меня произвели на свет гологоловые хулиганы из спецПТУ. Молодость моя прошла в солдатской казарме среди столь же спецпэтэушных подруг.
Что ж, хоть и грубо мы были сколочены, зато надолго — живучесть наша испытана множеством катаклизмов, и не знаю как другие, но я пережила их с честью и вот — дожила до старости в здравом уме и ясной памяти. Конечно, я изрядно поцарапана, морда моя испещрена ужасающими шрамами, одна из моих ног держится на честном слове и вот-вот голова уже отвалиться… Но после тех испытаний, через которые я прошла, спасибо ещё, что могу теперь спокойно об этом рассуждать, полёживая себе на смертном одре в куче покалеченной мебели и прочих дров у задней части районной баньки №39… С задней частью мне вообще в этой жизни очень повезло…
Нет, дорогой шкаф, сожжения я не боюсь. В моей жизни было столько всего всякого, что хватило бы на десять комодов!.. Если позволите, я начну с самого начала…
Обычно мы выстраивались по линеечке, плечом к плечу, вдоль центрального прохода казармы, и в стоянии этом всё более проникались нерасторжимым и молчаливым своим единством. Мы были молоды тогда. И мы были солдатки. Рядовые табуретки. И служба наша, конечно, имела свои тяготы и лишения. На нас, разумеется, сидели, на нас лежали и стояли… Скажу больше, на нас, случалось, даже плясали, прыгали и пели… Солдаты нередко швырялись нами друг в друга, выясняя отношения между собой… Они пинали нас сапогами, выцарапывали на бедных еаших личиках всякие гадости — и всё это лежало на нас несмываемым позором, пока не наступала очередная массовая покраска…
Но через несколько лет свершился в моей солдатской жизни — поворот… Лейтенант Стелькин, прибывший в роту после училища на должность командира десантного взвода, забрал меня в свою пустую холостяцкую хибару.
Из мебели у Стелькина были — я да раскладушка, и больше ничего. О-о, только тогда я узнала, какое множество ролей может играть побитая и поцарапанная спецпэтэушная табуретка!.. С вальяжным видом я исполняла роль вольтеровского кресла, когда, восседая на мне, откинувшись спиной на подоконник и возложив вонючие ноги на раскладушку, лейтенант Стелькин самозабвенно декламировал по книжке Устав гарнизонной и караульной службы… Я имела честь пребывать и роскошным банкетным столом, когда Стелькин с друзьями, расслабляясь опосля тягот и лишений десантной службы, усаживались братской компанией на раскладушке пред тесно расставленными на мне бутылками с ядрёным самогоном и парой вскрытых ножом банок с килькою в томате…
Да что там говорить! Ночи напролёт на мне резались в карты — и я видела себя в искрящемся Лас-Вегасе… Да-а, это были годы моего расцвета… Однако всему рано или поздно приходит свой конец. Лейтенант Стелькин получил очередное звание и женился… И вскоре у меня появились конкуренты в лице стула, стола, шифоньера, тумбочки и полноценной кровати с отменной панцирной сеткой. И я снова освежила в памяти позабытые было пинки и зуботычины — жена Стелькина была та ещё стервоза…
К тому же, Стелькин теперь подолгу задерживался на службе, что, впрочем, вполне естественно, — командировки, учения… А жена, вместо того чтобы создать надлежащий уют и скрасить тем самым суровые армейские будни, устраивала ему истерические сцены, бросала в лицо упрёки в мифической измене… И вот однажды Стелькин не выдержал, схватил меня за ногу да как швырнёт в дражайшую супругу!.. После этого она, конечно, возненавидела меня ещё больше…
Потом у Стелькиных родился сын, которого — в честь деда — назвали Елпидифором.
Когда Елпидифор немного подрос и встал на ноги, я обрела в нём тайного друга — он единственный в моей жизни, кто раскусил мою тайную суть, единственный, кто смотрел на меня как на равную, единственный, кто разговаривал со мной, единственный, кто сочувственно обнимал меня и даже гладил по головке… Вы не поверите, но то такого участия я вся буквально расклеивалась и рыдала навзрыд… Мы играли с Елпидифором в разбойников, пиратов и космических пришельцев…
Однажды вечером Стелькин-старший вернулся с учений, на которых его взвод совершил длительный перелёт по маршруту с последующим десантированием в расчётном квадрате. Жена, как всегда не разобравшись, набросилась на него — ах ты, такой-сякой, где гулял, да с кем гулял!.. Так он что сделал: чтобы она на себе испытала, что это значит лететь десять часов по маршруту с последующим десантированием в расчётном квадрате, он схватил её в охапку, привязал ко мне намертво, вместо кислородной маски натянул ей на лицо свой штатный противогаз, — и так она у него «летала» до самого утра — мычала и билась в путах…
А наутро, распахнувши окно, Стелькин отвязал и произвёл её десантирование в расчётную клумбу… В тот же день, забравши Елпидифора, она ушла к маме, сказав, что подаст на развод…
Первые несколько дней Стелькин отдыхал от надоевшей супруги, а через неделю вдруг понял, что не может без неё жить. И тогда, преклонив покаянную главу, потопал к тёще. Но супружница бесцеремонно выставила его за порог, и, горемычный, он вернулся несолоно хлебавши в свою хибару.
Был воскресный летний полдень. Милое солнышко запятнало своими зайчиками осиротевшую комнатушку. Весёлый щебет воробья доносился через распахнутое окошко… А старший лейтенант Стелькин, посидев на мне в последний раз перед дорожкой, тяжело, по-старчески вздохнул… А потом встал, взял и поставил меня на тумбочку, деловито намылил кусок бельевой верёвки, каким ещё недавно привязывал ко мне свою любимую, как выяснилось, жёнушку, и полез вешаться на крюке из-под люстры…
Всё произошло так быстро, что когда он накинул петлю на шею я не стала дожидаться, когда он начнёт сбивать меня ногами с тумбочки, а, по привычке желая ему угодить, упредила это его движение — взяла да и опрокинулась на пол сама на полсекунды раньше… Мне бы наоборот — притормозить…
А когда он уже повис в воздухе и задрыгал ногами, и захрипел, и пена забулькала у него изо рта, только тогда я и спохватилась — Боже, что же я наделала, он ведь мог и передумать… Может, он уже и передумал, да было поздно, — надо же мне было влезть со своей предупредительностью!.. И по сей день мучает меня совесть за друга моего Стелькина, и по сей день спрашиваю я себя — а вдруг он и вправду тогда передумал?!
Бедного Стелькина предали земле, а меня вышвырнули на улицу… Но на этом испытания мои не закончились. Залётный стартех подобрал меня на улице, и стала я подсобной табуреткой на могучем крылатом «Антее».
Летали мы на Ближний Восток и на Дальний, в Индию и в Европу, в Америку… В Америке я, кстати, успела даже сняться в рекламе грандиозного суперпаштета:
«Табурет даёт совет —
врать не будет табурет:
если этот съешь паштет
ты сегодня на обед,
будешь бодр, как табурет,
будто сбросил десять лет.
Если злобно скажешь «нет»,
то потерпишь много бед.
Табурет даёт совет —
врать не будет табурет!»
А однажды пошли мы как-то на Кубу с грузом братской помощи и попали в тот самый пресловутый Бермудский треугольник…
В тот же миг мы исчезли и объявились на другой, неведомой планете. Окружили нас со всех сторон инопланетяне с такими усиками на головах и говорят — руки вверх, сдавайтесь!.. Потом они нас пытали, хотели выпытать военную тайну… А потом мы от них сбежали, потому что нам пора было лететь на Северный полюс спасать героических полярников… А потом столько всего ещё было! Вам и не снилось!.. Над китайской провинцией Шао-Лу у нас неожиданно загорелся третий правый двигатель, мы пытались дотянуть до ближайшего аэродрома, но из этого ничего не вышло, и наш крылатый гигант разбился о скалы — все погибли, и только я чудом осталась в живых… Мы были грубо сколочены приблатнёнными спеупэтэушниками, но живучесть в нас была необыкновенная!..
Потом я попала к буддийским монахам, где познала левитацию и полтергейст… Представляете, вот так берёшь, концентрируешься на седьмой чакре, освобождаешься от пресмыкательских предрассудков и эдак медленно отрываешься от земли и зависа-а-аешь, зависа-а-аешь… Вы себе не представляете, какой это кайф…
А потом в провинцию Шао-Лю нагрянул тайфун «Надежда» и унёс меня вместе с монахом Чу Хо на остров Кергелен в Индийском океане. Как мы выжили, ума не приложу… Да-а, такая жизнь… Столько в ней всего…
А впрочем, знаете, не было этого, не было, ничего не было, никаких таких чудес… Вы только не обижайтесь, всё это я сочинила, придумала… Ха! Знаете, я такая фантазёрка!.. А вот я хочу вас спросить, увыжаемый шкаф, верите ли вы в переселение душ? А?.. Признаюсь вам по секрету, мне давно уже надоело быть всего лишь заурядной табуреткой, хочу, знаете ли, побыть в шкуре, допустим, автомобильного кресла, или каким-нибудь неким, что ли, канапе, а то, может быть, и в облике разлапистого древа али какого-нибудь заскорузлого булыжника у дороги, или востроносой крыски, или, допустим, летающего крокодила… А что? Очень даже возможно… нет, серьёзно, надоело быть табуреткой! Скукотища! А-а-а, гори оно всё синим пламенем!..
И тут же, лёгок на помине, из баньки №39, скрипнув тыловой дверью, показался бородатый хромоногий истопник и направился прямо к этой самой аляповатой куче старомодной мебели и прочих дров…
Но вдруг из-за угла, безумно тарахтя, вынырнул отчаянный горбатый «Запорожец» цвета измученной морской волны: у дровяной кучи он слегка притормозил, правая дверца его приоткрылась, из-за неё вынырнула решительная рука в рукаве цвета хаки, выхватила из этой кучи уже (мысленно) простившуюся с жизнью табуретку, унырнула обратно, горбунок реактивно взревел и пропал из поля зрения остолбеневшего истопника…
